Порывистое дыхание заглушает бешенным ритм сердца. Оно словно танцует чечетку, беспардонно, грязно, в ритме presto, совершенно не желая останавливаться. Под ногами хрустит снег, ломаются мелкие ветки. Где-то между деревьями на востоке проглядывается кровавое солнце. Алые лучи кровожадно пронзают ночное небо, и деревья на их фоне кажутся еще темнее и еще пугающее, тенью преследуя каждый твой рывок, каждый шаг и каждый судорожный вздох. Лукас бежит прямо на восходящее солнце, он уже готов к худшему. По мере того, как он приближался к самому сердцу леса, в его голове всплывали картинки, одна ужаснее другой. Руки даже через кожаные перчатки обжигает холодный ветер, и пальцы начинают предательски неметь, от окоченения напрочь отказываясь слушаться своего хозяина. Чувствуешь каждую гребаную клеточку своего напряженного тела. Еще немного, и эта натянутая до предела струна лопнет, и ты все равно бежишь изо всех сил, просто потому, что каждая минута может стоить чьей-то жизни. Его жизни.
***
- Лукас? Лукас, прошу тебя, Питер, он… Приезжай, умоляю, сейчас.
Еще несколько долгих секунд парень лежит с открытыми глазами, пытаясь вникнуть в каждое слово, но единственная мысль, начинающая пульсировать в висках – случилось дерьмо. Она никогда раньше не звонила ему. Они часто пересекались, когда Лу приезжал к Питеру, разговаривали, обсуждали все, что только могло прийти в голову, даже самого Питера. Они свободно говорили о том, какие меры она принимает, когда наступает ночь икс. Эта женщина за время их знакомства стала буквально символом решительности и смиренности с тем, что происходило каждый месяц. Этот стойкий солдатик из раза в раз справлялся со своей задачей, по-своему переживая, но всегда ассоциируясь с железной выдержкой. И сейчас, когда срывающимся, хриплым голосом она просит о помощи, у парня начинается паника. Это значило только одно – время ограниченно. Лишь одно – Питеру сейчас нужен был он рядом. Ведь именно сегодня та ночь, ночь, когда все катится к чертям, трещат кости, рвется одежда, а дружелюбная, такая теплая и порой безрассудная улыбка превращается в звериный оскал. Лукас не боялся зверя, в которого превращался Войку. Какое-то нутро подсказывало, что просто так тот на него не нападет. Однако,обыкновенно все заканчивалось наблюдением со стороны.
Это исчезновение всего человеческого, что было у Питера, эти волчьи следы, удушающий запах крови, который буквально витал в воздухе каждый раз, когда ошметки человеческой кожи и плоти шумно падают вниз, смешиваясь с мышцами и мякотью сухожилий. Каждый раз хочется зажмуриться и убедиться, что это не сон, каждый раз нервно сглатываешь ком восторга и предвкушения, каждый раз почему-то хочется закурить. Жесткая черная шерсть всегда блестела в свете полной луны. Лукас из раза в раз одергивал себя, чтобы не провести по ней рукой. Почему-то ему казалось, что эта грива на ощупь окажется мягче, чем любой из его пледов, в которые ночью он укутывается с головой, лежа в кровати и наслаждаясь погружением в сладкие объятия морфея. Порой он представлял, что заворачивается в шкуру этого самого зверя, который так нагло показывал ему средний палец перед тем, как превратиться в волка. Гребаный цыган.
То, что он был почти у цели, стало ясно, когда в чувствительные ноздри врезался резкий животный запах. Лукас замедлил шаг – он не рискнул бы вот так просто появиться перед Питером, даже если тот, все же, в большинстве своем, умел себя контролировать. Пока шерсть не сменится мягкой человеческой кожей, пока клыки не затупятся – он для него как и остальные – жертва. Даже если человеческое нутро пересиливает, нельзя быть уверенным до конца. Ни в чем. До него едва донеслось глухое рычание, и мягкое движение волчьих лап. Питер был здесь, его мать ни на секунду не соврала. Какого черта вообще происходит?
Медленно шагая между деревьями, Готтфрид шумно выдохнул, запустив пальцы в свои волосы. Взгляд упал не на черную фигуру, с морды которой медленно капала кровь, а на то, что лежало позади него. Синяя куртка, от которой практически ничего не осталось, человеческие внутренности, разорванные, разодранные, валяющиеся красными ошметками ткани повсюду – Питер явно не ограничивал себя в жажде мяса. К горлу подступает тошнота, и Лукас чудом подавляет в себе рвотные позывы. Он переводит свой взгляд на морду животного - в волчьих глазах с каждой секундой все меньше можно разглядеть этот голодный и кровожадный блеск. Рука непроизвольно дергается, и Готтфрид, снимая перчатки, подносит кулак ко рту. Он впервые видел, как Питер раскромсал кого-то на куски. Лицо девушки практические невозможно было разглядеть, только кристально голубые глаза и мертвый взгляд, устремленный куда-то вверх.
Кровь. Всюду кровь.
Лукас едва сдерживает свое желание попробовать ее на вкус, присев и загребая немного алого снега, который тут же растаял, образовывая розовую воду в теплеющей ладони. Голова начала предательски кружиться от сладости запахов, и, зажав ее между плеч, он медленно выдыхает, шмыгая носом. По голове теплом разливалась мысль о том, что нужно избавиться от тела. Нужно. Избавиться. От. Тела.
Со свистом втягивая воздух сквозь плотно стиснутые зубы, он хочет что-то сказать убийце, но пронзительный вой оглушает – сейчас настанет время человека.
Убийцы.
И Готтфрид подходит к девушке, на мгновение забывая, что сзади него сейчас развернется самое настоящее шоу. В обезображенном лице, на котором буквально застыл крик о помощи, Лукас узнает их с Питером однокурсницу.
- Твою мать, Питер, - шепотом, но так, что эхом отдается по всему чертовому лесу, оживающему от солнца, но по прежнему такому мрачному, - Что же… Вот же блядство.
Молодая девушка, она запомнилась ему тем, что участвовала в группе поддержки футболистов их колледжа. Кажется, она даже была их капитаном. Золотистые локоны, окрашенные собственной кровью, свалялись и алыми паклями лежали на плечах и шее. Оборотень лакомился только внутренностями, шею почти не задевал. На секунду парень представил, а как бы выглядел он, не будь они с Питером знакомы? Ошметками свисающие артерии, бьющая фонтаном кровь, и какая-то ядовитая усмешка на искусанных губах.
Ты не совладел с собой, цыган.
По телу прошла легкая дрожь. Ему не хотелось признаваться в том, что воображаемая картина смерти самого себя его совершенно не смутила. Он обернулся назад – Войку уже лежал в человеческом, до боли знакомом облике. Лукас подошел к дрожащему телу, мягко проводя пальцами по чужим слипшимся прядям на холодном лбу. Растерзанное тело нужно было убрать, и прямо сейчас. Улыбка мягко скользнула по его губам, и дрожащая интонация вдруг сама по себе превратилась в слащавую, издевательскую колыбельную:
- Да ты просто чудовище, Питер.
